Москва
"СОВЕТСКАЯ РОССИЯ"
1988 г.

1. 1.
1. 2.
1. 3.
2. 1.

2. 3.
3. 1.
3. 2.

БЫСТРЫЙ ХОЛОД ВДОХНОВЕНЬЯ

2. 2.
Мозг ищет перемен
Отстранение от наглядной ситуации, начинающееся во второй фазе, необходимо для решения всякой умственной задачи. Решение приходит не тогда, когда все внимание сосредоточено на задаче, а когда ум как бы незаинтересованно созерцает объект. Только так и можно догадаться, что перед тобой нечто новое. Поэты и естествоиспытатели не ошибались: наши отстранения и паузы, минуты «сладкого усыпления» и «животворной неги» заполнены особой работой мысли.
Восприятие интеллектуально по своей природе, так же как и зрение — главный его инструмент. Физиологи называют глаз частью мозга, вынесенной на периферию. Часть мозга! Ведь это все равно что сказать: зрение часть мышления. Психологи так почти и говорят: основная среда мысли, прототип мышления. Умные люди давно догадались, что. мысль рождается не после восприятия, а вместе с ним.

Платон в «Тимее» говорит, что глаз излучает поток света. Благодаря этому между наблюдателем и предметом возникает мост, по которому испускаемые предметом импульсы света направляются в глаза, а оттуда в душу. [*]
Глаз, как бы продолжает его мысль Леонардо да Винчи, движет человека во все стороны света; он государь математических наук; он открыл огонь, измерил высоту и величину светил, породил архитектуру, божественную перспективу, живопись, дал нам возможность прорицать грядущее. Из него распространяется особая духовная сила.
Леоне Батиста Альберти, архитектор, современник и друг Леонардо, избравший себе эмблемой крылатый глаз, говорит о нем: «это царь и как бы Бог».
Ту же эмблему (всевидящее око) берет себе и церковь. Человек эпохи Возрождения приравнивает себя к Творцу Вселенной, в которого не перестает верить...
Позже гипотезу Платона повторяет Гете, многие годы занимавшийся физиологией зрения и оптикой.
И наконец, Никола Тесла, изобретатель электродвигателя переменного тока, газосветной лампы и многих других замечательных вещей. Всем известно, твердил он, что образ, возникающий на сетчатке, передается по зрительным нервам в мозг. Но разве нельзя предположить, что и в ответ на образ, появляющийся в мозгу вследствие работы мысли, в сетчатке родится особое возбуждение.

Да! Когда ум внезапно озаряется мыслью или в мозгу неожиданно возникает яркий образ, в глазах появляется болезненное ощущение сильной световой вспышки, которую можно заметить даже при дневном свете. Говорим же мы: «Глаза его заблестели» или «Очи его сверкнули». Это не метафора! Сорок лет кряду Тесла возвращался к этой мысли и на склоне лет, в начале 30-х годов, все еще интересовался, нельзя ли сфотографировать поданный на сетчатку образ, который у очень даренного человека, каким он без ложной скромности считал себя, должен получиться хорошо.
Интересно сравнить эти давнишние наивные гипотезы с современными исследованиями мысленного взора, с кинорегистрацией движений глаз, которой занимаются психологи. Так ли уж они наивны? А ощущение световой вспышки? «Пробужденный как бы вспышкой молнии...» — описывает Кекуле свое ощущение после того, как явилась ему наконец формула бензола.
«Некоторые мысли пронизывали меня, подобно молнии», — вторит ему Роберт Майер, один из открывателей закона сохранения энергии.
«Как зарождается идея? — начинает рассказ о своем открытии Рудольф Дизель. — Как молния, она озаряет сознание...»
«Это различие цен в двух местах того же климата, как молния, осветило мне недостатки торгово-промышленного механизма»,— признается Фурье. [*]

Молния — единственный образ во всех воспоминаниях! Над всеми открытиями сверкают молнии. Может быть, это действительно не один лишь психический, но и физиологический феномен, и Тесла, отличавшийся обостренной чувствительностью, понял это?
Светящийся мозг... Что ж, все возможно. Излучает же он электрические волны, хоть и очень слабые... Поживем — увидим. Самое главное, конечно, не это. Самое главное, что все развитие мозга связано было с постепенно возрастающим «дальнодействием» человека, а вместе с «дальнодействием» и с его растущей независимостью от вещей. Человек изобрел приборы, увеличивающие его зоркость тысячекратно. В «дальнодействии» заключался не только залог безопасности, но и истоки размышления, отвлеченного теоретического видения, предвосхищения. Самое главное достижение человеческого ума называется словом, происходящим от глагола «видеть»: предвидение.

Если бы восприятие было всего лишь пассивным приемом информации, мозг бы не раздражался от перерывов в работе и был бы рад случаю отдохнуть. Но когда врачи, готовя людей к первым космическим полетам, проверяли, что будет с психикой при долгом сенсорном голодании, и не оставляли помещенному в сурдокамеру человеку ничего, кроме рассеянного света и монотонного жужжания, вся его умственная деятельность приходила в упадок, мозг поднимал бунт. Человек пытался восполнить отсутствие внешних образов плодами воображения, но они становились неуправляемыми и превращались в галлюцинации. Без притоков внешних впечатлений и без естественных реакций на них мозг нормально работать не может. Хоть какие-нибудь перемены, лишь бы перемены! Это же пища для ума. Нет перемен — человек перестает осмысливать и то, что остается неизменным.

Перемены, однако, переменам рознь. Дарвин рассказывает, что жители острова Фиджи выказывали изумление при виде маленьких лодок европейцев, но совсем не замечали больших кораблей. У фиджийцев имелись свои лодки, только другой формы, корабли же, которых они не видали никогда, воспринимались ими как сон. У людей открыты глаза лишь на те стороны явлений, которые они уже научились различать, которые уже пустили корни в их душе. «Каждый новый факт мы относим под известную рубрику, обнимающую группу минувших впечатлений, и неохотно перекраиваем установившиеся рубрики в угоду новым фактам, — комментирует Уильям Джемс рассказ Дарвина. — Явления, идущие вразрез с привычными рубриками, мы рискуем либо забыть, либо истолковать ошибочно». Вспомним заблуждения Галилея и его же письмо к Пьетро Дини, вспомним безумие Франческо Сиззи...(1.3)
«Но с другой стороны,— продолжает Джемс, — ничего не может быть приятнее умения ассимилировать новое со старым, разоблачать загадочность необычного и связывать его с обычным. Победоносное ассимилирование нового со старым есть типичная черта всякого интеллектуального удовольствия. Жажда такого ассимилирования и составляет научную любознательность».

Обратите внимание: не жажда новизны, а жажда ассимилирования! Мозг ищет перемен, но перемен как бы частичных, постепенных. Недаром истинный любитель музыки получает высочайшее наслаждение лишь тогда, когда ему удается предвосхитить своей интуицией развитие музыкальной темы. В простейших случаях этой задаче служат припевы у песенок. Удовольствие от тождества, от повторения, от угадывания, от сбывающегося ожидания! Постижение нового лишь тогда приносит хорошие плоды, когда его можно хотя бы отчасти угадать. Для усвоения новизны необходима известная игра ума, игра в узнавание. Ум должен чувствовать свою силу, а не озадаченность. То, чего нельзя узнать, хотя бы частично, неприятно: новшество тогда либо тяготит, либо не замечается. «Я так и думал!» «Так я и знал!» — что может быть приятнее для нас, чем это ощущение! Даже печальная новость не глубоко нас опечалит, если мы можем воскликнуть: «Этого можно было ожидать!» Новизна — материя деликатная, она необходима организму, как витамины, но ею, как и витаминами, объедаться нельзя.

В предыдущей главе говорилось, что мозг имеет дело не просто с вещами, но и с их типами — понятиями: видя тысячи оттенков, он сводит их к сочетаниям основных тонов. Но восприятие цвета — не первый шаг к образованию понятия.
Первый — восприятие формы предмета. На форму мы бессознательно накладываем свои эталоны и мерки. Десятки вещей кажутся нам круглыми, хотя на самом деле они только приближаются к кругу. Угол в 93° для нас просто «плохой» прямой угол, а длинная планка — не прямоугольник, а «широкая» линия. Восприятие стремится к упрощению и обобщению форм, к их организации в легко опознаваемые структуры. Благодаря этому художники в опытах Зинченко и вышли далеко за пределы магической семерки. (2.1)

Тягу к упорядоченности, к структурному целому испытывают все творцы. Когда мы рассматриваем явления и предметы природы, особенно живые, говорил Гете, нам кажется, что мы лучше всего поймем их сущность, разъединив их на части. И это действительно так, но до определенных пределов. Живое разложено на элементы, но вновь соединить их и оживить уже невозможно. «Вот почему у людей во все времена обнаруживалось влечение познавать живые образования как таковые, схватывать видимые, осязаемые части в их взаимодействии... и путем созерцания овладевать целым». Нечего и говорить, в какой мере эта научная потребность находится в родстве с художественным влечением, замечает Гете.
Мечты Эйнштейна о единой теории поля, мечты Тамма о единой теории элементарных частиц (он говорил, что хотел бы дожить до ее создания и быть в состоянии ее понять) — все это выражение той же потребности.

В стремлении к упорядоченности восприятие достигает удивительной изощренности и догадливости. Как нам удается без труда дополнить видимую часть предмета до целого и воспринять, например, коробку, заслоненную цветочным горшком, как куб? Играючи наше восприятие восполняет силой воображения нехватку чувственного материала и манипулирует невидимыми продолжениями предметов. Мы судим о коробке и о цветочном горшке как об объемных предметах чисто интуитивно, не рассуждая. Обычно у нас перед глазами несколько предметов, и мы, как уже говорилось, сосредоточиваемся на одном, воспринимая формы остальных частично и смутно. А можно ли эти предметы организовать так, чтобы в их расположении сразу ощущался определенный порядок, и можно ли придать этому порядку особый смысл? Разумеется. Во все века этим были заняты архитекторы и художники. Чувствуя это, мы в известной степени отвлекаемся от предметов, которые изображены, например, на картине: ее смысл определяется всей ее структурой.

Отвлечение или абстрагирование — сложный мыслительный акт. И совершить нам его помогает все то же воображение. Впрочем, не так уж он и сложен. Поразмыслим над нашими жестами, этими предшественниками рисунка. Изображая какой-нибудь предмет, событие или эмоциональное состояние жестом, мы берем только одно их свойство — величину, неопределенность очертаний и тому подобное. Жест выделяет самое главное, остальное дорисовывает наше воображение. Передаваемая жестом огромность может относиться к купленному вчера арбузу, предстоящей работе или к пойманной когда-то рыбе. Жестами можно передать, как сталкиваются, преодолевают препятствия, вязнут, выкручиваются. Но жесты не обозначают тех предметов, с которыми это происходит. Столкновение автомобилей изображается как столкновение вообще. Жест сродни метафоре. Отчего мы так успешно изъясняемся жестами, а наш язык, в том числе и научный, полон метафор? Очевидно, мы интуитивно ощущаем сходство между физическими и нефизическими явлениями, огромной рыбой, например, и огромной радостью.
Это вовсе не означает, что мы предпочитаем искать сходство и не замечаем различий. Нет, мы прекрасно понимаем, что каждое явление неповторимо. И все же об этом стоит сказать лишний раз, замечает Гегель в своей зарисовке «Кто мыслит абстрактно?»
«Эй, старуха, ты торгуешь тухлыми яйцами! — говорит покупательница торговке.
— Чего? — кричит та. — Мои яйца тухлые? Сама ты тухлая! Ты мне смеешь говорить такое про мой товар! Ты! Да не твоего ли отца вши в канаве заели, не твоя ли мать с французами крутила, не твоя ли бабка сдохла в богадельне! Ишь, целую простыню на платок извела! Знаем небось, откуда все эти тряпки да шляпки! Кабы не офицеры, не щеголять тебе в нарядах! Порядочные-то за своим домом следят, а таким самое место в каталажке! Дырки бы на чулках заштопала.»
И крупицы доброго не замечает в обидчице эта торговка, пишет Гегель. «Она мыслит абстрактно и все — от шляпок до чулок, с головы до пят, вкупе с папашей и остальной родней — подводит исключительно под то преступление, что та нашла ее яйца тухлыми. Все окрашивается в ее голове в цвет этих яиц, тогда как офицеры, которых она упоминала, — если они, конечно, и впрямь имеют сюда какое-нибудь отношение, что весьма сомнительно, — наверняка заметили бы в этой женщине совсем иные детали».

Абстрактное, которое само по себе ни хорошо ни плохо, может одинаково легко выражать ум и глупость, служить могущественным средством анализа и ширмой, загораживающей действительность, быть формой понимания вещей и средством порабощения интеллекта. И эту двойственность абстрактного надо всегда иметь в виду, предупреждает Гегель, «чтобы не попасть в ловушку, которую расставляет нам собственная мысль».

Бывает, по неведению мы принимаем за абстракцию то, что вполне конкретно, только лишено наглядности. Абстракция — это просто обобщение — результат сортировки и классификации, которыми занимается ум независимо от нашего желания. Добыв сведения об одном предмете, он распространяет свое суждение на весь сорт или группу. Какими же признаками руководствуется ум, приступая к сортировке?
Нет явлений, не имеющих между собой ничего общего. Но если бы любой общий признак заставлял нас группировать вещи в одно понятие, мы жили бы среди бесконечного количества групп, и в каждую из них входила бы каждая вещь. Черная кошка, например, могла бы войти в группу явлений органического мира, в группу животных, млекопитающих, в группы потребителей молока, рыбы, мышей, кислорода, в группу черных предметов, пушистых предметов, в группу дурных предзнаменований, предметов поклонения у древних египтян, в группу любителей разгуливать весной по крышам и так далее.
Ясно, что подобные обобщения уму ничего не дают и дело происходит иначе. Но как?
Чаще всего мы создаем группу на основе одной черты. Например, горючий — негорючий, все прочее не имеет значения.
Выходит, мы уже заранее знаем, что искать, и обладаем признаками для отбора. Откуда же мы это знаем и где берем эти признаки? Ведь они — тоже абстракция.

Еще древние греки задавались сходным вопросом: «Как мы можем искать то, чего не знаем, а если мы знаем, что ищем, то что же нам искать?» Да, говорят нам философы-материалисты, мы действительно знаем, что ищем, даже когда не знаем, что именно. Знаем потому, что наше восприятие в ходе эволюции развилось так, чтобы инстинктивно отличать все необходимое для выживания в этом мире. Есть у нас и врожденные критерии сортировки — мы ищем не частные случаи, а виды и свойства вещей. Умом правит цель, организуя наши поиски в систему.

Одна черная кошка не дает нам оснований судить обо всех черных кошках, так же как замечание о тухлых яйцах не дает торговке оснований судить о покупательнице. Образец — не более чем образец. Настоящая абстракция — это символ, в котором сконцентрировано невидимое значение.
Потерянные часы вполне конкретны для их владельца. Но стенд с конкретными покореженными часами в маленьком музее в Нагасаки — абстракция такой силы, от которой захватывает дух. В один из августовских дней 1945 года все часы в Нагасаки остановились на 11.02, и этот внезапный конец времени, выраженный столь наглядно, производит не менее сильное впечатление, чем самые страшные фотографии, выставленные в том же музее. За атомной катастрофой уже не будет ничего — вот что хотели сказать устроители музея. Отвлекшись от частностей, известных из других, «не окончательных» катастроф, они нашли лучший символ для выражения полного конца.

Отпечатки свойств
Однажды Эйнштейна спросили, есть ли у него книжка для записывания мыслей. Эйнштейн ответил, что нет и он не видит в такой книжке ни малейшей необходимости. Настоящие мысли посещают его так редко, что их нетрудно и запомнить.
В этом ответе не было никакой позы, было лишь ясное представление о том, что достойно называться мыслью, а что нет. Правда, может быть, Эйнштейн и не думал об этом, пока ему не задали вопрос. Позже он писал, что в течение двух лет, предшествовавших созданию общей теории относительности, новая идея рождалась у него каждые две минуты, но тут же умирала, так как он беспощадно ее отвергал. Воображение и интуиция требуются не только для выдумывания новых идей, но и для их критической оценки. Увидеть тотчас же, что пришедшая тебе в голову мысль неверна или банальна, — для этого нужен особый склад ума и особое искусство. Чаще всего, как мы еще убедимся, подобное понимание приходит при попытке изложить свою мысль другим.
А вообще-то, в обыденной жизни, Эйнштейн, надо полагать, называл мыслью, как и мы с вами, все, что приходило ему в голову.

Но что же такое мышление? Откуда рождается мысль?
Из задачи, говорят нам психологи. Из задачи, которую ставят перед нами либо внешние обстоятельства, либо внутренние побуждения. Перед нами возникает нечто, с чем не может совладать наш бессознательный автоматизм. Мы удивлены и раздосадованы. Нам нужно подумать, поразмыслить, сообразить. Мы можем отказаться от всего этого и постараться забыть о задаче, но решение отказаться все равно будет результатом работы мысли.
Мышление, таким образом, начинается тогда, когда мы оказываемся на распутье, в проблемной ситуации и нам нужно сделать выбор. Затруднение, из которого надо выпутаться, ставит перед нашим умом цель и направляет течение мысли по определенному руслу. Мышление — это способность ориентироваться в непредвиденных обстоятельствах.
Некоторые психологи делили мышление на продуктивное и репродуктивное, то есть на творческое и нетворческое. Репродуктивное — значит основанное на репродукции, на воспоминаниях, появляющихся в сознании по воле привычных ассоциаций. Ни к каким новым идеям оно не приводит.
Продуктивное же мышление, обязанное своим существованием работе ума, должно непременно завершиться новой идеей.

Издавна новизна почиталась первым признаком и результатом творчества. Но что такое новизна? Разве наш сегодняшний поток мыслей и ассоциаций похож на вчерашний и разве завтра он будет таким, как сегодня? Недаром говорил Гераклит, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку (а скептик Кратил утверждал, что и один раз войти нельзя, до того все понятия зыбки и неопределенны.).
Оставаясь самим собой, человек меняется, перерастает себя, вырастает из себя. И один и тот же предмет по прошествии времени не вызовет у него одних и тех же ощущений и ассоциаций: они будут и повторяться, и меняться одновременно, как припев в песне.
В каждый момент поток нашего сознания нов, как нова комбинация цветных стеклышек в калейдоскопе и силуэт облаков над горизонтом. Обновление неизбежно. Если наш ум не дремлет, а внимательно всматривается в мир, мы уже творцы — мы открываем для себя мир и творим в нем себя... Тысячу раз прав был тот, кто сказал, что изобретение в науке и технике — частный случай изобретательства вообще и что в любой сфере жизни человеческий ум проявляет одинаковое воображение.

Чтобы решить задачу нужны знания, но далеко не все, кто обладает знаниями, в состоянии ее решить. В процессе мышления мы прежде всего оперируем теми признаками предмета, которые лежат на поверхности. И те кто не умеет мыслить, созерцает факт, но остается беспомощным перед ним. Кто умеет, расчленяет этот факт и выделяет в нем какой-нибудь признак. Этот признак он принимает за сущность факта и выводит из него следствия. А так как признак — одна из частей факта, то мышление можно определить как замещение целого его частями и связанными с ним свойствами и следствиями (что нисколько не противоречит другим определениям этого сложного и многогранного процесса). Тогда искусство мышления будет складываться из двух вещей — из проницательности, или умения увидеть в факте его существенный признак, и из запаса знаний и опыта, позволяющих быстро связать этот признак со всем тем, что из него следует.

Когда мы замещаем предмет его признаком и рассматриваем отдельный признак, все прочие признаки нас не интересуют. Предмет может быть чем угодно. Но чем он станет, это зависит от обстоятельств, от условий задачи. Одно его потенциальное свойство выдвинется на первый план, остальные скроются из глаз. Пока я пишу, говорил Уильям Джемс, самое существенное в бумаге для меня то, что на ней можно писать. Если бы я захотел зажечь огонь и у меня бы под рукой не было бы ничего, кроме бумаги, она стала бы прежде всего горючим материалом. Помимо этого, она еще и органическое соединение, и предмет длиной в десять вершков, и продукт, сделанный на такой-то фабрике.

Свойства, которые мы выделяем из предмета, немногочисленны. Вместе с выводами, к которым пришел наш ум, наше восприятие охватывает их сразу. Как же мы извлекаем их из предмета?
Сначала наши знания о вещах смутны и широки, продолжает Джемс, вещи представляются нам нерасчлененными единствами, но «сила анализа», питающаяся практическими или эстетическими интересами, вычленяет из них то, что нам нужно. Но этого мало, главное — умение мыслить ассоциациями по сходству, или аналогиями. Без этого невозможно группировать аналогичные случаи, находить законы, общие для многих явлений, — усмотреть, например, в падающем яблоке закон природы, а в потемневшей пластинке — след неведомого излучения (как это произошло с Беккерелем, открывшим радиоактивность).
Яблоко это, между прочим, было не единственным среди плодов и других лакомств, оказавших влияние на судьбы человечества. Единственным оказалось оно лишь в том смысле, что его никто не съел, или, точнее, оно не предназначалось для немедленного съедения. Шарль Фурье рассказывал, [на верх] что яблоко сыграло решающую роль в той внезапной догадке, которая привела его к экономической теории групп и серий. Как-то, обедая в ресторане, Фурье заметил, что ему поставили в счет 14 су за яблоко; между тем в соседней лавочке за 14 су можно было купить сотню таких яблок. Другой бы на месте Фурье пожал плечами и в следующий раз поискал бы ресторан подешевле. Но не таков был Фурье! Именно эта разница в ценах и осветила ему, «как молния», изъяны в экономике. Описав это свое открытие, Фурье вспоминает затем, что яблоко сыграло столь же важную роль в судьбе Адама, Париса и Ньютона, и скромно добавляет: «Разве эти четыре яблока не заслуживают особого места в истории?»

В уже упоминавшемся диалоге Платона [на верх] Сократ объясняет своему собеседнику Теэтету, начинающему философу, что такое память, «...Вообрази,— говорит Сократ, — что в наших душах есть восковая дощечка; у кого она побольше, у кого поменьше, у одного из более чистого воска, у другого из более грязного или из более жесткого... Скажем теперь, что это дар матери муз Мнемозины, и, подкладывая его под наши ощущения и мысли, мы делаем в нем оттиск того, что мы хотим запомнить из виденного, слышанного или самими нами придуманного, как бы оставляя на нем отпечатки перстней. И то, что застывает на этом воске, мы помним и знаем, пока сохраняется изображение этого, когда же оно стирается или нет уже места новых отпечатков, тогда мы забываем и больше уже не знаем».
Вот, между прочим, первая теория памяти, немногим отличающаяся от последних теорий, создатели которых, опуская упоминание о музах и Мнемозине и употребляя вместо слова «душа» слово «мозг», а вместо «отпечатка» — «след», пытаются, подобно Сократу, представить себе, на каком же уровне, на клеточном или молекулярном, находится «восковая дощечка», отражающая бесконечную игру образов внешнего и внутреннего мира.

Икс-лучи в руках психолога
Поиски и выделение у предмета того признака, который необходим для решения задачи, равносильны превращению «плохой» структуры в «хорошую». Вертхаймер, анализировавший эпизод с маленьким Гауссом, (1.1) говорил, что творчески мыслящий человек смотрит на факт с разных точек зрения, и факт поворачивается к нему то одной, то другой стороной. Творческий акт — это скачок от одной структуры к другой.
Как же он происходит? Что его вызывает? Немецкий психолог К. Дункер искал ответы на эти вопросы в экспериментальных задачах, решению которых сопутствовали словесные отчеты испытуемых. Он старался построить эксперимент так, чтобы закономерности мышления выступали как можно отчетливее, независимо от того, удастся испытуемому выразить словами все, что надо, или не удастся. Предлагая испытуемому задачу и сообщив ему необходимые сведения, он на разных этапах решения дополнял эти сведения и отмечал, насколько они помогали движению мысли испытуемого. Он вел с ним непринужденную беседу, делая все, чтобы тот был больше занят задачей, а не собой и не собеседником. Неестественность ситуации, конечно, оставалась, но была сведена к минимуму.
Самая известная задача Дункера — задача с икс-лучами.
В желудке больного обнаружена опухоль; удалить ее можно, только облучив ее икс-лучами. Но при той интенсивности, которая уничтожает опухоль, лучи разрушают здоровые ткани. Как уберечь их от разрушения?
Дункер вел протоколы решения этой задачи, записывая предложения испытуемых и свои ответы на них. Вот отрывок из одного такого протокола:
«1. Пустить лучи через пищевод (Экспериментатор: «Нереально. Лучи распространяются прямолинейно, а пищевод изогнут»).
2. Сделать здоровые ткани нечувствительными к лучам, введя в них особые химические вещества.
3. Вывести желудок наружу.
4. Уменьшить интенсивность лучей, когда они проходят сквозь здоровые ткани, например полностью включить лучи лишь тогда, когда они достигнут опухоли (Экспериментатор: «Неверное представление... Лучи не шприц»).
5. Взять что-нибудь неорганическое, не пропускающее лучи, и защитить стенки желудка (Экспериментатор: «Надо защитить не только стенки»).
6. Что-нибудь одно: или лучи должны пройти внутрь, или желудок должен быть снаружи. А нельзя ли изменить местоположение желудка? Но как? Давлением? Нет...
7. Ввести в полость живота трубочку? (Экспериментатор: «Что вообще делают, когда надо вызвать чем-нибудь в определенном месте такое действие, которого надо избежать на пути к этому месту?»)
8. Нейтрализуют действие на этом пути. Я все время стараюсь это делать.
9. Вывести желудок наружу (Экспериментатор повторяет задачу, подчеркивая слова «при той интенсивности»).
10. Интенсивность должна быть такой, чтобы ее можно было изменять.
11. Закалить здоровые части предварительным слабым облучением (Экспериментатор: «Как сделать, чтобы лучи разрушили только часть опухоли?»).
12. Я вижу только две возможности: или защитить здоровые ткани, или сделать лучи безвредными (Экспериментатор: «Как можно было бы уменьшить интенсивность лучей на пути до желудка?»)
13. Как-нибудь отклонить их рассеянное излучение... рассеять их... Стойте! Надо широкий и слабый пучок пропустить через линзу, чтобы опухоль оказалась в фокусе и, следовательно, под сильным действием лучей».

Реальным оказывается лишь тринадцатое предложение испытуемого. А если бы не было прозрачных подсказок экспериментатора?
Решение является внезапно, и можно только догадываться, сыграли или не сыграли в этом какую-нибудь роль предшествующие размышления испытуемого и реплики экспериментатора. Все предложения, кроме последнего, неосуществимы. Правда, бессмысленных среди них нет. Если бы пищевод был прямым, можно было бы принять первое, если бы имелось вещество, делающее здоровые ткани нечувствительными к лучам,— второе. Но пищевод изогнут, а вещества такого нет...

По мнению Дункера, проблемная ситуация возникает тогда, когда у человека имеется определенная цель, но он не знает, как ее достигнуть. Он согласен со своими предшественниками: проблемная ситуация — основной источник мыслительной деятельности. Но в ней он делает упор не на ощущении неясности, как Вертхаймер (1.1), а на преодолении конфликта между тем, что есть, и тем, что требуется (большая интенсивность излучения и необходимость не задеть здоровые стенки). Дункер формулирует мышление как процесс, который через понимание (инсайт) приводит к необходимым для преодоления конфликта действиям.

Как приходит понимание? Не желая мириться с загадкой, ум строит опорные площадки, чтобы перекинуть мост от неизвестного к известному. Строительство площадок начинается с анализа конфликта, за которым следует анализ цели. Человек задает себе вопросы: «Что мне нужно?» «Что делают в подобных случаях?» «Без чего я могу обойтись?»
Вопрос экспериментатора, последовавший за седьмым предложением, относился как раз к анализу цели. Благодаря таким вопросам круг ситуаций, в которых можно искать решение, сужается. Вычленяется очерченная область поисков.
Если вы не умеете печатать на машинке, говорит Дункер, но вам захочется изменить расстояние между строчками, вы не станете стучать в стенку или перекрашивать машинку в другой цвет. Вам известно, что надо «где-то нажать или что-то подкрутить», что вообще механических результатов добиваются механическими действиями. Ограничение области поисков, бесспорно, облегчает работу мысли, но и таит в себе опасность: если человек встречается с непредсказуемым, с абсолютно новым, ему надо выйти за пределы намеченной области, а это не всегда легко сделать: мешает психологический барьер.
Дункер возвращает нас к первому предложению: «Пустить лучи через пищевод». В нем, говорит он, нет ни слова об устранении контакта со здоровыми тканями. Но пищевод уже рассматривается не как «трубка из мышц», а как свободный от тканей путь в желудок. Это и есть «функциональное значение» пищевода. Для Дункера «функциональное значение» — главный принцип решения. Поняв этот принцип, мы увидим и все нужные нам причинные связи. Это еще не значит, что мы поняли все законы, управляющие событием. Когда мы раздуваем огонь, мы, может быть, и понимаем, что это нужно для того, чтобы подвести к тлеющему пламени кислород, но почему соединение с кислородом порождает теплоту и пламя, уже не совсем понятно. Над этим еще надо подумать. Но думать над этим не обязательно, если вы, конечно, не на экзамене. Понимать надо лишь то, что необходимо для решения задачи.

Посмотрим теперь на четвертое предложение, продолжает Дункер. Это уже серьезное преобразование первоначальной проблемы. Испытуемый ищет не просто «способ облучения опухоли без разрушения здоровых тканей», как было в самом начале, а еще и способ уменьшить интенсивность лучей на пути к определенному месту. Задача заострилась, «специализировалась», и именно как решение этой новой, преобразованной задачи возникает предложение — включить лучи на полную мощность лишь после того, как они достигнут определенного места. Из того же самого преобразования рождается в конце концов правильное решение — сконцентрировать лучи в том месте где нужна их максимальная мощность.
Наше ощущение, будто испытуемый топтался на месте, было ошибочным. Возможно, оно возникло под впечатлением явной задержки мысли перед самой догадкой (предложения № 11 и 12) или под впечатлением подсказок. Как бы то ни было, наше ощущение оказалось поверхностным и несправедливым.

Часто решение не дается в руки только потому, что в задаче содержится требование, от которого нужно отступиться. Надо посмотреть на дело с новой точки зрения — сформулировать условия и требования задачи заново. Знаменитому изобретателю И.Г. Шухову, строителю первой московской радиобашни, пришлось однажды поломать голову, придумывая способ откачки нефти с большой глубины. Как передать движение от паровой машины, расположенной на поверхности, к насосу, находящемуся в нескольких десятках метров под землей? Обычно движение передавалось через жесткий шток. Но это хорошо на малой глубине. Удлинишь шток — он начнет изгибаться. Сделали его потолще — все равно изгибается. Нет, видно, жесткий шток вообще не годится. Шухов конструирует насос, в котором шатун-трос тянет за собой поршень, одновременно сжимая пружину. Во время обратного хода пружина тянет поршень назад и поддерживает гибкий шатун в натянутом состоянии. Все это получилось благодаря тому, что изобретатель заменил старую формулировку: «Как добиться максимальной жесткости штока?» новой: «Как добиться работы насоса, не увеличивая жесткости штока?»

Правильная формулировка — уже полдела. К этой истине приходит каждый мыслящий инженер, ученый, изобретатель. Иногда говорят: требуется усовершенствовать такую-то операцию. Заведомо неверная формулировка! Может быть, лучше вообще обойтись без этой операции? Операция — способ, а не цель. Как-то начинающим изобретателям из Баку пришлось решать задачу в следующей формулировке: «Найти такой способ переброски трубопровода через ущелье, при котором он бы не прогибался. Утяжелять трубопровод нельзя». Условия отчасти напоминали те, с которыми столкнулся Шухов. Все думали только об увеличении диаметра трубы, а значит, и веса. Но вот слово «трубопровод» заменили словом «нефтепровод». Мысль перестала крутиться вокруг одной трубы. Нефтепровод предложили сделать из двух труб меньшего диаметра, расположить их друг над другом и соединить вертикальными связями. Такой нефтепровод не прогибается, и металла на него уходит столько же, сколько на трубопровод с прежним диаметром.

Какую бы задачу ни решал ученый или изобретатель, если зафиксировать ход его мысли в таком же протоколе, какие составляли Дункер и другие психологи в своих лабораториях, у всех таких протоколов мы обнаружим общую черту: за каждым предложением, которое высказывает исследователь, кроется преобразование первоначальной проблемы.
Путь к окончательному ответу ведет через промежуточные фазы. Каждая из них по отношению к предыдущей частное решение, а по отношению к последующей — очередная проблема. Мы задаем вопрос, получаем ответ, но этот ответ содержит в себе следующий вопрос. И это длится до тех пор, пока мы не достигаем окончательного ответа. Стимул к преобразованию кроется, как обычно, в ощущении конфликта: очередная структура исчерпана, а ответа все нет. Во время движения от фазы к фазе совершается перемена и в точке зрения, и в материале мысли — в модели, или структуре ситуации. Интуитивные моменты «ага-переживания», озарения, «вспышки молний» всегда совпадают с перестройкой структуры, когда что-то переворачивается и становится на свое место.

Чтобы мыслить, надо уметь перестраивать ситуацию. А так как каждая ее грань может оказаться источником решения, то чем больше разных сторон человек способен охватить взглядом сразу, без долгого анализа, тем быстрее он найдет решение. Некоторые психологи думают, что в этом-то и проявляется различие между гением и обыкновенным человеком: гений сразу охватывает все стороны ситуации и дает им оценку. С этой точкой зрения можно согласиться, но с двумя оговорками.
Первая: одной этой способностью различие не исчерпывается.
Вторая: случается, и обыкновенный человек охватывает все стороны проблемы сразу и видит, какой путь ведет к окончательному решению. Каждый, кто хоть раз испытал это состояние, может припомнить, что господствующим настроением, кроме ощущения избытка сил и внутренней зоркости, было чувство полноты охвата всей проблемы, когда, как говорил Моцарт, в одно мгновение слышишь всю еще не написанную симфонию. Это и есть вдохновение!

Слабое свойство свечи
Во многих опытах, поставленных Дункером, функции различных предметов оказывались необычными. Чтобы решить задачу, сверло надо было использовать в качестве недостающего гвоздя, а часы — для забивания гвоздей. Выявить эти необычные функциональные значения — вот истинно творческая задача.
Увидеть, что сверло может быть гвоздем можно лишь тогда, когда включишь свойства объекта в новые отношения и связи. Этот процесс родствен сближению далеких идей и, конечно, юмору: нелепость, вызывающая у нас смех, часто заключается в том, что какое-нибудь понятие включается в неожиданную систему связей.
У венгерского ученого Л. Секея есть одна знаменитая задача. Он давал своим испытуемым несколько предметов, в том числе свечу, спички и весы. Испытуемые должны были так уравновесить весы, чтобы через некоторое время равновесие нарушилось само собой. Решение состояло в том, чтобы зажечь свечу: сгорев, она потеряет в весе.
Как и в задаче с икс-лучами у Дункера, испытуемым всегда приходилось помучиться, прежде чем их озаряла догадка.
Секей говорил, что у каждого предмета есть сильные свойства, характеризующие его с первого взгляда и, как правило, связанные с привычным его назначением, и слабые, замаскированные, проявляющиеся только в конкретных обстоятельствах. С отысканием таких свойств и связано творческое мышление. Решение задачи Секея не требует от человека никаких специальных знаний. Ему с детства известно, что свеча при горении может потерять в весе. Но формулировка задачи не содержит в себе ничего, что навело бы нас на эту мысль. Мы видим два сильных свойства свечи — она может служить гирей и освещать комнату, когда перегорят пробки. То, что она может таять и терять в весе, скрыто от нас. Задача, где вместо свечи фигурирует эфир, решается мгновенно. Эфир тоже горит, но прежде всего он улетучивается. Это его самое сильное свойство, замаскировать которое почти невозможно.

Снова мы сталкиваемся здесь со старой проблемой соотношения знания и мышления, говорит Секей. Чтобы решить задачу, знания необходимы. Но не все, кто обладает знаниями, способны использовать их продуктивно. Опыт со свечой показал, что у человека существует некое исходное знание, например, «твердые тела обладают неизменной массой». В процессе мышления оно открыто не обнаруживается, но несомненно влияет на него. Исходное знание может содействовать, а может и препятствовать верному направлению для мысли.
Испытуемые часто говорили Секею, что сами не понимают, как им удалось найти решение. Ничего удивительного.
Понимание — это прежде всего переживание, чувство, эффект («Эврика!»). Творческий же акт, вроде реорганизации структуры, может быть и неосознаваемым. Сплошь да рядом мы не отдаем себе отчета в том, как изменилось наше исходное знание. Бывает также, что человек ничего не понял, а ему кажется, что понял. О понимании можно судить лишь по результатам.
По результатам можно судить и об использовании прошлого опыта. Представители той психологической школы, к которой принадлежали Вертхаймер, Дункер и Секей, с сомнением относились ко всем аналогиям и ассоциациям. Они говорили, что испытуемые вспоминают сходные случаи чаще всего после решения задачи, иногда во время решения и очень редко до решения. Но, может, они вспоминались неосознанно?
Неосознаваемое, однако, почти не интересовало этих ученых. Интерес к нему как к важнейшему участнику творчества пробудился у психологов позже. В их планы вторглась жизнь, и с начала 50-х годов им пришлось изучать творческое мышление в связи с деятельностью операторов — людей различных профессий, занятых переработкой оперативной информации (вспомним Дж. Миллера и И. М. Лущихину с их магической семеркой!). (2.1)

Операторы управляют энергосистемами и химическими заводами, металлургическими агрегатами и системами связи. Летчики, космонавты, авиадиспетчеры, диспетчеры в центрах управления полетами и на железнодорожных станциях — все это операторы. Информация поступает к ним от людей и от машин в форме особых сигналов. Получая информацию, оператор ее осмысливает и в зависимости от ее характера принимает решение, от которого часто зависит и сохранность сложной техники и человеческая жизнь. Едва ли не каждый день ему приходится полагаться не на инструкцию, а на интуицию, на умение мигом оценить сложную ситуацию, видеть не только, что происходит, но и что произойдет. Когда психологи стали изучать работу операторов, чтобы приспособить к их психическим возможностям средства подачи информации, они поняли, что перед ними своеобразный творческий процесс — решение проблемных задач в непредвиденных ситуациях.
«Думать некогда, надо видеть!» — сказал однажды в сердцах диспетчер ленинградского аэропорта психологам, которые допытывались у него, о чем он думает в таких-то и таких-то обстоятельствах. Вот почему авиадиспетчеры и не сводят глаз с бледных пятнышек на экране локатора (не дай бог, распустится на экране махровая зеленая гвоздика, значит, ЧП), а железнодорожные диспетчеры непрерывно обозревают со своего командного пункта весь свой узел с мигающими светофорами, движущимися поездами, маневровыми тепловозами. К счастью, все чаще и чаще они смотрят уже не в окно, где дождь, и снег, и туман, и ночная мгла застилают живую картину, а на электронную модель реального узла, занимающую весь пульт перед их глазами, на тот же узел, только в миниатюре, с теми же светофорами, поездами, тепловозами.
А затем психологам стало ясно, что деятельность операторов, занятых комбинаторными задачами, имеет «игровой характер». Один играет «в поезда», другой — «в самолеты», третий — в «распределение энергии». Их игры можно воспроизвести в лаборатории на простой модели — на игре в «5». Два ряда из трех клеток. В шести клетках пять пронумерованных фишек. Фишки надо расставить по порядку: 1, 2, 3, 4, 5. И не просто расставить, а найти вариант с минимальным количеством ходов. Разрешимых ситуаций в этой игре 59. Если решать задачу простым перебором вариантов, на это уходит очень много времени. Но никто из испытуемых и не перебирает вариант за вариантом, не просеивает весь песок Сахары через сито, чтобы поймать льва. Игроки ищут и находят варианты е наименьшим количеством ходов, потому что им удается связать фишки в единое целое, угадать в «плохой», беспорядочной их структуре «хорошую».

Наблюдения за игрой в «5», которые проводились в Институте общей и педагогической психологии, принесли немало сведений об особенностях оперативного мышления. Но игра эта оказалась все-таки чересчур проста. К подлинному творчеству и наиболее интересным комбинаторным задачам гораздо ближе шахматы, где вариантов не 59, а 10²⁰ — число даже не астрономическое, а фантастическое. Только в шахматах и приходят «настоящие мысли». И мысли эти нет никакой нужды высказывать вслух: кинорегистрация движений глаз передает их, не утратив ни малейшего нюанса. Следя за этими движениями, проецируемыми на экране, экспериментатор видит, как глаз испытуемого блуждает между элементами задачи — фигурами, как он возвращается к ним по нескольку раз, словно стремясь вычерпать из них всю информацию до последней капли. Постепенно из всех фигур выбираются такие, из которых и состоят условия задачи.
Остальные глаз больше не рассматривает. Он сосредоточивается на пяти-семи фигурах. Он оценивает несколько вариантов — два или три. Они возникают как бы сами собой. Испытуемый идет к цели не методом последовательного приближения («горячо — холодно») и не отбрасывает заведомо негодные варианты. Нет, он действует противоположно — увеличивает число новых вариантов. Он творит!

«Битва при Сан-Романе»
Секей говорил о слабых и сильных свойствах. Профессор В.Н. Пушкин (который разъяснил нам биологический смысл остроты краевого зрения) (1.2) и его коллеги, изучавшие мышление оператора непосредственно в автоматизированных системах, а затем погрузившиеся в кинорегистрацию мыслей шахматиста, предпочли иные термины, отражающие динамику игры. Слон ходит по диагонали, ладья по горизонтали и по вертикали, конь — буквой «Г». Это изначальные признаки, из них складывается понятие фигуры. Признаки эти не зависят от материальной основы, мы можем отвлечься от нее и поставить вместо коня, например, коробок спичек. Главное, чтобы коробок ходил, как конь. Это своеобразная визуализация образа: построение видимого мира не по видимому полю, а по воздвигнутой на этом поле воображаемой функции. Но вот конь делает свой Г-образный ход, слон пересекает доску и берет пешку, ладья объявляет королю шах. Изначальные признаки реализуются, и в дополнение к ним у каждой фигуры, появляются актуальные признаки, открывающиеся только в данной ситуации: конь угрожает ферзю, ладья — королю, а слон, наоборот, обречен. Мы, кстати, уже видели подобные признаки у свечи, которая горела на весах, у ивовых прутьев, из которых гладиаторы сплели лестницу. Иногда, как у припертого к стенке слона, актуальных признаков может быть один или два, а иногда и с десяток. Конь может пойти на любую из четырех клеток, напасть на ферзя или на две пешки по очереди. Между ним и этими фигурами устанавливаются новые связи. Глаз, возвращавшийся к одной и той же фигуре, как раз и исследовал эти связи.

Решая шахматную задачу, человек создает систему из тех фигур, которые в данный момент связаны с другими. Как только она сложилась, она уже воспринимается как единое целое. Это оперативно-информационная модель проблемной ситуации. Оперативная, потому что состоит из операций-ходов, информационная, потому что содержит в себе сведения о ходах-признаках. У любого исследователя, решающего задачу, условия которой можно представить в наглядной форме, складывается в голове такая модель.

Но существуют ли задачи, которые не опираются на наглядность? Наша попытка сыграть коробком спичек удалась. Шахматный мастер Н. В. Крогиус одобряет и объясняет ее. Шахматист, чьи мысли «целиком поглощены планом и комбинациями, возникающими в процессе игры, — говорит он, — видит не деревянную фигуру с лошадиной головой, но фигуру; обладающую присущим ей ходом коня, которая эквивалентна, например, трем пешкам, которая готовится начать атаку, и т.д...». Он не видит деревянную куколку, не видит, из чего она сделана, его интересует только ее значение. «Чем более мысль углубляется в комбинацию, тем менее глаза замечают материал... доски и фигур. Все внимание шахматиста сосредоточивается внутренне в нем самом, и его взгляд, который случайно падает на внешние предметы, не отдает себе отчета в их природе. Я не могу сказать, были ли шахматные доски, употреблявшиеся на турнире с моим участием в Дрездене, из дерева или из картона, но я могу наизусть воспроизвести все партии, которые я там играл».
Таких свидетельств много. Один шахматист говорил французскому психологу Альфреду Вине: «Я вижу шахматную доску, как улицу, по которой проходят, не обращая на нее внимания».
— Я тоже, — признавался В.Н. Пушкин, сам большой любитель шахмат. — Я согласен и с Крогиусом и с французским шахматистом, которого расспрашивал Вине. Да, в творческой деятельности, носящей зрительный характер, очень часто главенствует не зрительный, а функциональный анализ. Даже живописцы, бывает, тяготеют к нему, а уж о дизайнерах или архитекторах и говорить нечего. Я как раз недавно прочитал письма Паоло Учелло, их сохранилось пять или шесть. В одном из них есть место, которое меня поразило. Помните его знаменитую «Битву при Сан-Романо»? Там есть два всадника с копьями, один повержен, другой вот-вот его пронзит... Лоснящиеся крупы, сверкающие шлемы, искаженные лица, прямо крик слышен. Такой экспрессии не найдешь во всей мировой батальной живописи... Так вот это все для него антураж, дань нашим с вами вкусам и вкусам его современников. Ты-то понимаешь, пишет он своему приятелю, тоже художнику, что самое главное для меня было выразить этими копьями соотношение диагоналей, долго меня занимавшее. Копья не имели самостоятельного значения, они выполняли чисто композиционную функцию. И всадники, выходит, сбоку припека. А могли быть не копья, и не всадники, и не битва, а совсем другая картина, на которой соотношение диагоналей было бы выражено, допустим, складками одежды, чем, как я теперь понимаю, был часто озабочен Эль Греко.

Вы заменили коня коробком, могли бы заменить и пуговицей, но его нельзя было бы снять и сказать: вообразим, что здесь конь, — продолжал Пушкин. — Если в структуре оперативно-информационной модели будет зияние, тогда перепутаются все связи: ведь с каждым ходом структура перестраивается. Функция не возникает из ничего, видимый мир строится по видимому полю. После воспринятой зрением реальности в нашем сознании образуется, как вы знаете, иная, более широкая реальность. В нее входят и образы элементов, и их динамика, и связи между ними. Но эта реальность, эта модель вырастает все-таки из чувственной основы и относится именно к ней, как мысленный взор к обыкновенному.

Чтобы исследовать мысленный взор, Пушкин вернулся к игре в «5». Он видел, как, приступая к решению задачи, человек изучает ее условия — элементы ситуации. Движения его глаз Пушкин записывал на электроокулограмме, позволяющей регистрировать глазную динамику так же, как регистрируют биотоки мозга или ритмы сердечной деятельности. К роговице глаза прикрепляется миниатюрная присоска, на которой установлен микроскопический излучатель электромагнитных колебаний с определенным диапазоном частот. Все перемены в излучении отмечает электронная аппаратура. Едва только начались опыты, как сразу стало ясно, что с чисто зрительным восприятием связаны далеко не все движения глаз. Одну и ту же структуру глаз может ощупывать долго, а может и быстро покончить с ней. Повторные движения выполняют чисто познавательную, исследовательскую роль. Взор возвращается к элементам задачи снова и снова, извлекая из них актуальные признаки и устанавливая связи между элементами. А что, если дать человеку такую задачу, элементы которой представлены не в наглядной, зрительной форме, а, например, в словесной? Что будет с динамикой взора, не привязанного к конкретным предметам? Оказалось, что глаза испытуемого начинают совершать особые горизонтальные микродвижения. Это чистейшее отражение мысленного взора, игры воображения, которое превращает слова, сказанные экспериментатором, в элементы наглядного образа. Анализ показал, что горизонтальные движения направлены на поиски связей и отношений между элементами исходной ситуации с точки зрения конечной ситуации. Иными словами, как и в чисто зрительных задачах, ход поисков направляется целью: «хорошая» структура служит ориентиром для преобразования «плохой».

Каждую задачу игры в «5» можно решить оптимальным числом ходов и неоптимальным. Отношение числа задач к числу попыток, потребовавшихся для достижения оптимального варианта, психолог рассматривает как показатель операционной, внешней стороны решения.
А как получить такой же показатель для познавательной стороны, для внутренних, интуитивных процессов? Да и можно ли количественно измерить интуицию, эту святая святых творческого мышления?
Лист бумаги с исходной и конечной ситуациями подложили под лист картона, в котором вырезали прямоугольное окошко. Испытуемый передвигал этот лист и последовательно рассматривал элементы обеих ситуаций. Маршрут перемещения он записывал на том же листке картона. Каждый акт получения информации был зарегистрирован, благодаря чему психологам удалось вычислить и показатель анализа условий, и показатель анализа цели, и другие показатели, то есть выразить в числах познавательную деятельность и установить связь между операционной и интуитивной сторонами мышления, между внешним проявлением мысли и внутренним, между поведением и тем, что испокон веку считалось, говоря словами Гете, «таинственной работой духа». Показатели эти оказались пригодны для всех задач, условия которых давались в виде совокупности определенных элементов, перемещающихся в пространстве. Такие задачи как раз и решают операторы, управляющие сложными автоматизированными системами, где между человеком и исполнительными механизмами стоят автоматические регуляторы, приборы, компьютеры и роботы.

продолжение
2.3.

1. 1.
1. 2.
1. 3.
2. 1.

3. 1.
3. 2.