БЫСТРЫЙ ХОЛОД ВДОХНОВЕНЬЯ

3.1.
Демоны выходят из тьмы
Самое интересное, что кое-кому удавалось услышать этот необыкновенный диалог и даже увидеть собеседников. Одним из первых свидетелей в истории этой увлекательной проблемы считается Сократ. Рационалист до мозга костей, он тем не менее был дитя своей эпохи и в сверхъестественное верил. В одном из Платоновых диалогов он рассказывает о своем личном демоне, нашептывающем ему кое-какие интересные мысли. Современный психолог сказал бы, что налицо симптом диссоциации (то есть распада) сознания. Несмотря на диссоциацию, Сократ был в высшей степени здоровой натурой и из всех излишеств предавался лишь одному — излишнему размышлению. В более поздние времена такого же, как у Сократа, демона обнаружил подле себя (точнее, в себе) гениальный итальянский математик Кардано, изобретатель мнимых чисел и Карданова подвеса.

Не ощущали нехватки в аналогичных собеседниках и пророки всех времен и народностей (вспомним также наших старых знакомцев — шаманов), люди в большинстве своем яркие и талантливые, хотя и не лишенные известных недостатков, и прежде всего склонности к экзальтации и бесконечным поучениям. Их беседы с небожителями, о которых они сообщали публике, были не чем иным, как беседами с самим собой, в состоянии экстаза, в каковое они умели вводить себя весьма успешно. Что касается небожителей, то они, естественно, принимали тот облик, который приличествовал господствующим в данную эпоху и в данном сообществе верованиям (вспомним опять шаманов). Все, что воспринимает и о чем думает человек, он старается представить себе наглядно, в чем мы убеждались не раз и еще убедимся неоднократно. Если же человеку слышится такая не совсем банальная вещь, как внутренний голос, и человек этот далек от материалистического и реалистического мировосприятия, ему ничего не остается делать, как приписать услышанное сверхъестественным существам.

А вот и свидетельства Нового времени. Они намного интереснее прежних, потому что относятся непосредственно к процессу творчества. Первое принадлежит Чайковскому, который, по его собственному признанию, не ждал прихода вдохновения, а работал безостановочно, уповая на то, что вдохновение явится справедливой наградой за труд. «Находясь в нормальном состоянии духа, — писал он, — я сочиняю всегда, каждую минуту дня и при всякой обстановке. Иногда я с любопытством наблюдаю за той непрерывной работой, которая сама собой, независимо от предмета разговора, который я веду, от людей, с которыми нахожусь, происходит в той области головы моей, которая отдана музыке... Иногда это бывает какая-то подготовительная музыкальная мысль, и стараешься удержать ее в памяти. Откуда это является — непроницаемая тайна».
Тайна, но заметим: уже без демонов! В той области головы, которая отдана музыке, идет работа, а из другой как бы области за первой ведется наблюдение. Тоже, между прочим, своего рода тайна, но Чайковский ее не замечает.
Но тайна еще в том, что Чайковский обладал способностью раздваиваться и наблюдать за работой своего мозга как бы со стороны. Физиологический механизм этого явления изучен не до конца и по сей день, а во времена Чайковского о нем даже не подозревали, хотя чисто феноменологические описания схожих случаев уже появились в литературе. Жаль, что Чайковский не заинтересовался глубоко своей способностью и не поразмыслил над нею в специальной статье. То, что мы процитировали, всего-навсего отрывок из частного письма (к Н. фон Мекк), беглое, хотя и яркое упоминание о факте, без особых, увы, комментариев.

Комментарии появились восемьдесят лет назад, когда на заседании Психологического общества в Париже Анри Пуанкаре прочел своей знаменитый доклад о математическом творчестве, рассказав о своих наблюдениях за работой бессознательного (сверхсознания). Эти наблюдения стали хрестоматийными; они и до сих пор служат источником плодотворных гипотез в этой области. Великий математик оказался и великим психологом.
Чем вызываются ошибки в математике? — задается таким вопросом Пуанкаре в начале доклада. К концу длинного логического рассуждения человек может забыть то, с чего он начинал думать. Даже незаурядные умы не могут избежать таких ошибок. Сам Пуанкаре тоже совершает ошибки, но лишь в вычислениях. В рассуждениях — никогда. Почему? Рассуждения — не простая совокупность умозаключений. Они расположены в определенном порядке, а порядок важнее всего. Если человек ощущает этот порядок, видя все рассуждения в целом, ему не страшно забыть какой-нибудь элемент. В нужное время элемент станет на место сам.
Здесь-то и кроется различие в математических способностях. Чувство математического порядка, благодаря которому мы угадываем гармонию и скрытые соотношения, свойственно, очевидно, не всем. Одни лишены его целиком, другие обладают им в небольшой степени, зато у них превосходная память и обостренное внимание.
В отличие от первых они хорошо разбираются в математике, но, как и те, они не творцы. Лишь те, у кого сильно развито чувство целого, способны творить и совершать открытия, которые состоят не в том, чтобы создавать новые комбинации из известных элементов, а в том, чтобы создавать полезные комбинации. Творить — это уметь распознавать и выбирать.

Перебрать все варианты комбинаций невозможно — никакой жизни не хватит. Но все варианты и не приходят на ум ученому. В поле его сознания попадают лишь полезные комбинации и несколько таких, которые имеют признаки полезных. Это похоже на экзамен второго тура, куда попадают лишь те, кто выдержал первый.
Пуанкаре рассказывает, как он написал свою работу о так называемых автоморфных функциях. Две недели кряду он пытался доказать, что таких функций не может быть. Каждый день он садился за стол, проводил за ним около двух часов, исследовал комбинацию за комбинацией, но все без толку. «Однажды вечером, вопреки обыкновению, я выпил крепкого кофе, — продолжает он. — Я не мог заснуть, идеи теснились в моей голове; я чувствовал, как они сталкиваются, и вот две из них соединились в устойчивую комбинацию. К утру я установил существование одного класса этих функций... мне оставалось лишь записать результаты, что заняло только несколько часов. Я хотел представить эти функции в виде отношения двух рядов... мною руководила аналогия с эллиптическими функциями... Мне без труда удалось построить эти ряды... В это время я покинул Кан, где жил тогда, чтобы принять участие в геологической экскурсии... Перипетии этого путешествия заставили меня забыть о моей работе. Прибыв в Кутанс, мы сели в омнибус... Когда я стал на подножку, мне внезапно, без всяких, казалось бы, предшествовавших раздумий, пришла в голову мысль о том, что преобразования, которые я использовал, чтобы определить автоморфные функции, были тождественны преобразованиям неевклидовой геометрии. Я не сделал проверки, так как, протиснувшись в омнибус, тотчас продолжил прерванный разговор, но я уже был уверен в правильности сделанного открытия. По возвращении в Кан я на свежую голову и для очистки совести проверил найденный результат».

Пуанкаре занялся изучением теории чисел, не подозревая, что это может иметь хоть малейшее отношение к недавним исследованиям, далеко не завершенным. Разочарованный неудачами, он поехал провести несколько дней на море. Когда он прогуливался по берегу, ему внезапно пришла в голову мысль, что преобразования квадратичных форм, которыми он занимался, тоже сходны с преобразованиями неевклидовой геометрии. Что побудило его обратиться к вспомогательным задачам, как не голос интуиции, искавшей спасительную аналогию? Этот метод, ставший потом сознательным приемом в научных исследованиях, психологи называют «думать около». Думать около — значит штурмовать проблему не в лоб, а двигаться к решению окольными путями, часто занимаясь другими, побочными задачами, в расчете на то, что с какой-нибудь стороны крепость окажется уязвимой, или на то, что основная задача решается, как побочная.

Военную терминологию мы заимствовали у самого Пуанкаре. Будучи снова в Кане, он «предпринял систематическую осаду и успешно брал одно за другим передовые укрепления. Оставалось, однако, еще одно... его взятие означало бы падение всей крепости». Но взять его не удалось. Пуанкаре переехал в Мон-Валериан, где проходил военную службу. «Однажды, во время прогулки по бульвару, мне вдруг пришло в голову решение... Я не стал его развивать и занялся им лишь после окончания военной службы. У меня были все элементы, и мне оставалось лишь собрать их и привести в порядок».
Первое, что бросается в глаза в этом рассказе — это чередование сознательных усилий и озарений. После долгих попыток доказать, что автоморфных функций не существует, — бессонная ночь, построение первого класса функций и поиски выражения для них. Внезапные озарения — в омнибусе и на морском берегу.
Второму озарению предшествует работа над вспомогательной проблемой.
Наконец, третья вспышка молний и приведение найденного в порядок.

«То, что вас удивит прежде всего, — говорит Пуанкаре, — это внезапные озарения...» Пишущего эти строки до сих пор удивляет иное: как Пуанкаре наблюдал соединение двух идей в комбинацию. «Кажется, — замечает он, — что в подобных случаях присутствуешь при своей собственной бессознательной работе, которая стала частью сверхвозбужденного сознания... Начинаешь смутно различать... два метода работы этих двух «Я».

В поисках гармонии
Сверхвозбужденное сознание! Вот еще одно, и очень меткое, определение вдохновения. О том же, в сущности, говорит и наш современник, специалист по теоретической физике, академик А. Б. Мигдал. Если хочешь, чтобы предстоящий день был плодотворен, надо хоть немного поработать накануне вечером. Таким способом как бы даешь задание подсознанию и утром встаешь с ясной программой действий. А чтобы сдвинуться с мертвой точки при решении трудной задачи, надо сознательными усилиями, повторяя рассуждения и вычисления, довести себя до такого состояния, когда все «за» и «против» будут известны наизусть, а все выкладки будут проделываться в уме, без бумаги. Тогда решение непременно придет.
«Кому хоть раз приходилось делать работу, лежащую на грани или, казалось бы, за гранью возможного, — пишет Мигдал, — тот знает, что есть только один путь, — упорными и неотступными усилиями, решениями вспомогательных задач, подходами с разных сторон, отметая все препятствия и все посторонние мысли, довести себя до состояния экстаза, или, что то же самое, вдохновения, когда смешивается сознание и подсознание, когда сознательное мышление продолжается во сне, а подсознательная работа делается наяву».
И здесь, в науке, так же как и в музыке, как и в любой области творчества, творец не ждет, когда к нему слетит вдохновение, а работает, зная, что оно явится как награда за «неотступные усилия». Иного и не бывает. День, другой, третий упорного труда — и вот уже брезжит вдали долгожданный свет, сердце стучит тревожно и вдруг сладко замирает, перед глазами открывается новый, сверкающий мир и — говоря пушкинскими словами — «быстрый холод вдохновенья власы подъемлет на челе...»

Сознание, как было сказано, встречается с уже отобранными комбинациями. Значит ли это, задается вопросом Пуанкаре, что бессознательное образовало только эти комбинации, догадавшись, что они полезны, или оно создавало и другие, менее интересные, которые остались неосознанными? Скорее всего создавало, а дальше произошло то, что обычно происходит и с ощущениями: мы ощущаем все, что происходит вокруг, но обращаем внимание лишь на не многое.
И математические комбинации адресованы чувству — чувству математической красоты, геометрической выразительности, гармонии чисел и форм. «Воистину здесь налицо чувство! — восклицает Пуанкаре. — Настоящее эстетическое чувство, знакомое всем настоящим математикам... Кто его лишен, тот никогда не станет истинным творцом».
Ученый предвосхитил многое из того, что было сказано впоследствии психологами восприятия и специалистами по эстетике.

Что вызывает в нас ощущение красоты и изящества? Такое расположение элементов, при котором ум в состоянии охватить их все целиком, угадывая лишь детали. Эта гармония удовлетворяет и нашим эстетическим чувствам и нашему уму, служа для него поддержкой и руководством. Она помогает предчувствовать математический закон. Полезные комбинации — это и самые красивые. Недаром, когда интуитивная гипотеза не выдерживает проверки, про нее говорят с сожалением: если бы она была верна, она бы удовлетворяла нашему ощущению изящества. Эстетическое чувство — это своеобразный фильтр, а иногда и источник идей. Когда Джеймс Максвелл пытался связать в единую систему уравнений всю совокупность свойств электромагнитного поля, он заметил, что для того, чтобы вся система была симметричной и вместе с тем не противоречила бы экспериментальным фактам, в одно из уравнений нужно добавить член, которому бы ничего не соответствовало в реальности. Физически этот член означал, что явлению магнитной индукции должно соответствовать симметричное ему явление электрической индукции. Так Максвелл пришел к идее электромагнитной природы света.
Дирак писал, что главным стимулом, побудившим Эйнштейна к созданию новой теории тяготения, было стремление к изящной математической форме, так как все экспериментальные данные, которыми он располагал, были известны уже Ньютону. Сам Эйнштейн говорил, что всякая физическая теория должна быть такой, чтобы ее, помимо расчетов, можно было проиллюстрировать с помощью простейших образов и ее мог бы понять даже ребенок. В правильность своей теории тяготения он поверил только тогда, когда убедился в ее внутренней стройности и гармоничности.

Есть красота, которая постигается чувствами, а есть сверхчувственная красота — красота мысли. Но и она в конце концов обращена к чувствам. Когда ученый производит измерения или ставит опыт, он не ощущает красоты, но, обнаружив общие правила или сведя разнообразные данные в единство, он испытывает интеллектуальное наслаждение. На это в XVII веке обратил внимание шотландский философ Френсис Хатчесон, а вслед за ним Кант.
Усмотрение общего иногда и в совершенно различных по виду явлениях, писал он (Кант называл это «рефлектирующим суждением», а мы бы назвали — открытием закономерности), есть источник удовольствия, удовлетворения, которое пребывает в нас долго после того, как мы усваиваем свое открытие.
Эти соображения отсылают нас к эстетике процесса, к наслаждению преодолением преград, борьбой, к любованию истиной, которая сначала была неочевидной и засияла лишь после того, как мы потратили усилия на ее поиски. В аксиомах, говорит один современный ученый, не чувствуется красоты — их истинность видна невооруженным глазом (несмотря на то, что порождены они интуицией, эстетическим чувством: аксиомы же недоказуемы!). Радость и ощущение красоты доставляют лишь теоремы, да и то самые сложные, вернее, не они сами, а их доказательство. Преодоление сложности, внесение порядка в хаос, освобождение внутреннего ядра явлений от лишних оболочек — все полно эстетических переживаний. Эти эмоции роднят науку с искусством: художник ведь тоже говорит о творчестве как о снятии покровов. Вспомним Баратынского:
Глубокий взор вперив на камень,
Художник нимфу в нем прозрел,
И пробежал по жилам пламень,
И к ней он сердцем полетел.
Но, бесконечно вожделенный,
Уже он властвует собой:
Неторопливый, постепенный
Резец с богини сокровенной
Кору снимает за корой...

Это снимание коры, срывание покровов, стремление дойти до самой сути составляет высшую красоту и содержание творчества. Стремление это заставляет человека напрягать все свои силы и делает его одержимым.
«В том чистом наслаждении, которое доставляет приближение к поставленному гипотезой идеалу, в этом порыве сорвать завесу с скрытой истины и даже в том разноречии, которое в этом отношении существует между разными деятелями, должно видеть наиболее прочные залоги дальнейших научных успехов», — писал Менделеев в предисловии к шестому изданию «Основ химии».
«...Этим путем наука двигалась, — добавлял этот великий практик, — узнавались новые истины, а вместе с тем достигались попутно и чисто практические цели».
Попутно! Сначала «порыв сорвать завесу с скрытой истины», а потом уж, что можно извлечь из нее. Когда поступали наоборот и стремились сначала «извлечь», а попутно узнать нечто новое — редко получалось что-нибудь путное. Извлекать, может, и извлекали, но ни новых истин не открывали, ни «чистого наслаждения» не испытывали. Эмоции были, но назвать их эстетическими не решился бы никто.

Крючочки Эпикура
На бессознательное можно взглянуть и с нейрофизиологической точки зрения, писал В.Н. Пушкин. Когда человек приступает к решению задачи, в ход вступает общемозговая саморегулирующая система, состоящая из двух уровней — познавательного и личностного. С познавательным мы знакомы из анализа движений глаз; на личностном осуществляется общая регуляция поведения. За эту регуляцию, за постановку целей, за выработку планов отвечают лобные доли, за анализ зрительной информации — затылочные. Если человек занят «настоящим» мышлением, у реоэнцефалограммы, показывающей движение крови в мозгу, один рисунок, если же он решает задачу на чистое восприятие, — другой. Во взаимоотношениях между двумя уровнями, личностным и познавательным, отражаются отношения между сознаваемым и неосознаваемым мышлением. Когда решение задачи явственно отражено в лобных долях, процесс идет осознанно, когда отражено слабо — бессознательно. Познавательный уровень живет тогда самостоятельной жизнью («частной жизнью», как говорил о деятельности бессознательной памяти С. С. Корсаков), а регулятор поведения ждет окончания его деятельности, чтобы выслушать доклад о ее результатах и внести в процесс познания соответствующие поправки.

Размышляя о взаимоотношениях сознания и бессознательного, Адамар вспоминает, [*] что латинское cogito, знаменитое Декартово cogito (мыслю, думаю), восходит к понятию «волноваться вместе», «сопереживать», а intellego означает выбирать среди. «Волнуются» они вместе сознание и бессознательное (сверхсознание), но первоначальный выбор делает второе. Выбором руководит эстетическое чувство. Бессознательное — это экзаменатор первого тура, а сознание — второго.

Но кому принадлежит честь организации экзаменов? Конечно, сознанию. Пуанкаре предлагает нам представить себе будущие элементы наших комбинаций, как Эпикур представлял себе атомы, — в виде крючочков. Когда мозг полностью отдыхает, крючочки как будто прикреплены к стене; они не вступают ни в какие сочетания. Роль первоначальной сознательной работы сводится к тому, чтобы привести в движение хотя бы некоторые из них. Если это удается, крючочки отделяются от стены и, столкнувшись, могут вступить в комбинации. Больше они не возвращаются на изначальные места, хотя сознание и не подозревает об этом.

Каждый этап исследования, говорит Адамар, должен сочленяться с определенным результатом, выраженным в точной форме. Это результат-эстафета. Когда удается достигнуть такого сочленения, нужно решить, в каком направлении продолжать исследования. Все это и делает сознание. Волноваться вместе не значит волноваться одновременно. Без результатов-эстафет и без точных формулировок невозможно развитие математики и многих областей естествознания. Если пересечь треугольник прямой, параллельной одной из его сторон, получится другой треугольник, подобный данному. Факт этот очевиден сам по себе, но чтобы получился длинный ряд важных следствий, которые из него вытекают, его надо сформулировать очень строго. На формулировки же способно только сознание. Неосознаваемое мышление предпочитает выражать свои идеи в общей форме, в виде образов или даже метафор, которые сознание еще должно разгадать. Примером такой метафоры может служить слово «пересадка», преследовавшее, как мы уже рассказывали, математика Дьердя Пойа.

Один писатель признавался Адамару, что вдохновение приходит к нему, только когда его сознание устает и как бы дает бессознательному вырваться наружу. То же самое произошло и с Пуанкаре в бессонную ночь. Наконец, и психологи, следившие за движением крови в мозгу по реограммам, обращали внимание на то, что трудная задача решается скорее, когда давление личностного уровня, выражающееся в сосредоточенном размышлении и концентрации внимания, ослабевает.
На раскованности бессознательного основано преподавание языков методом «погружения», придуманным болгарским психологом Георгием Лозановым. Гипнотизер усыпляет человека так, чтобы он не видел и не знал ничего, кроме гипнотизера и своей задачи. Лозанов и его последователи никого не усыпляют. Они заняты внушением в состоянии бодрствования. Их цель — вызвать у своих испытуемых прилив вдохновения. Они считают, что проявление гипермнезии в исключительных обстоятельствах еще не свидетельствует об исключительности самой гипермнезии. Сверхпамять кажется нам чудом лишь потому, что мы загипнотизированы представлениями об ограниченности собственной памяти. Когда не было еще учебников с их параграфами-дозами, древние учителя и их ученики считали сверхпамять нормой, а «просто память» — недоразвитой сверхпамятью. Тексты из сотен тысяч строк («Илиаду», «Одиссею», «Рамаяну», «Махабхарату») учили наизусть, и ничего — выучивали.

Болгарские педагоги выработали систему, основанную на особых контактах между учеником и учителем и адресованную тому подсознанию, которое впитывает в себя все сигналы среды. Мобилизация фонового восприятия — вот в чем суть техники болгарских педагогов. Они создают на уроках обстановку непринужденности и раскрепощения. Доверительная приятная обстановка устраняет у вас все представления о нормах, все опасения не запомнить, не вспомнить, сказать глупость, гасит эти существующие у всех у нас очаги торможения и расчищает место для нового. За кажущейся расслабленностью кроется мобилизация всех умственных и эмоциональных сил и отказ от ложного «Я», о котором говорил нам Тагор. Оттого-то и вырастают у человека крылья вдохновения. Он начинает обнаруживать все свои дарования и прежде всего — удивительную памятливость. За урок он способен выучить двести слов!

Средство против торпед
Бессознательному во многом адресован и «мозговой штурм» (brainstorming), изобретенный полвека назад американским психологом А. Осборном.
Собирают небольшую группу людей разных специальностей и ставят перед ними техническую задачу. Высказывать можно любые идеи, в том числе абсурдные, фантастические. Идея высказывается без доказательств, регламент — минута: сознанию не дается времени выступить в роли консервативного цензора. Разрешается все, кроме одного — критики собеседников, даже скептических улыбок. Эта своеобразная и тоже веселая игра длится полчаса, весь вздор записывается на магнитофон. И не было еще случая, чтобы среди этого вздора не нашлось рациональной идеи.
Мозговой штурм разрушает стереотипы, уводит мысль с проторенных дорожек, и сознание со сверхсознанием начинают «волноваться вместе». Рассказывают, будто однажды, во время второй мировой войны, в английском адмиралтействе устроили «мозговой штурм», чтобы найти способ увиливать от германских торпед. Кто-то предложил при виде подводной лодки противника собираться всем на борту и дуть изо всех сил на приближающуюся торпеду. Все расхохотались, а потом эта идея нашла свое воплощение в одном остроумном техническом устройстве.

Психологи и историки науки немало писали о родстве юмора с бессознательным: шутка — дитя внезапного озарения, а не логических рассуждений. Говорилось и о родстве юмора с творчеством: часто юмор основан на неожиданном сближении далеких понятий. Ученые любят подсмеиваться над собой и над своими коллегами. Мы уже касались этой темы в начале книги, коснемся еще раз для симметрии и вспомним, например, отношение академика Тамма к собственным юбилеям.
Когда Игорю Евгеньевичу исполнилось пятьдесят, это событие было отмечено на его семинаре. По случайному совпадению именно в день юбилея с докладом на семинаре должен был выступать сам Тамм. Перед началом семинара профессор Е.Л. Фейнберг произнес короткую речь и вручил Игорю Евгеньевичу подарок — шахматы. Принимая подарок, Тамм мрачно сказал: — Есть такие племена, где стариков, которым исполнилось пятьдесят, убивают. — Я знаю другой обычай, — возразил Фейнберг — Когда вождю племени исполняется пятьдесят, его загоняют на дерево и потом всем племенем дерево трясут. Если вождь упадет, его съедают, если удержится — выбирают на новый срок. А теперь, Игорь Евгеньевич, покажите, как вы держитесь на дереве.
Вот и весь юбилей. Тамм остался очень доволен. Когда ему исполнилось шестьдесят, рассказывает в своих воспоминаниях физик Б.М. Болотовский, как раз в дни намечаемого чествования он просто убежал из Москвы. Прошло еще десять лет. Все жаждали отметить его семидесятилетие. Едва его уломали. «Если будет хоть одна серьезная речь, я встану и уйду». Условие было принято. Конференц-зал физического института хохотал, пел песни и читал стихи. В первом ряду сидел юбиляр и веселился больше всех. А потом, в конце, Тамм вышел на сцену и сказал: — Последнее время я много занимался биологией. Мне удалось установить очень важный закон, определяющий развитие нервных клеток в мозгу. Эти клетки называются нейроны. Так вот, я установил, что к семидесятилетию нейроны распадаются и остаются одни дуроны. — При этих словах он постучал себя по лбу.

Иногда «мозговой штурм» сочетается с синектикой — методом, изобретенным в начале 60-х годов.
Технический объект, который намечено усовершенствовать, сравнивают с более или менее аналогичным объектом из другой области техники или природы.
Как улучшить, скажем, процесс окраски мебели? Вспоминают, как окрашиваются минералы, цветы, птицы, бумага. Это называется непосредственной аналогией. А есть еще аналогия личная, или эмпатия. Человек должен вжиться в образ объекта, превращаясь то в скопления пыли, которые надо убрать из цеха, то в винты, которые не желают отвинчиваться. Особенно часто прибегают к эмпатии в ядерной физике: ученые воображают себя атомными ядрами, вылетающими из ядер частицами, и так далее.
Первым, кто использовал этот метод, был, по-видимому, Чарлз Дарвин. Размышляя над эволюцией павлиньего хвоста, он долго не мог сообразить, как и почему она протекала, пока, наконец, не представил себе, что он и есть этот загадочный и упрямый хвост — чудо природы. Картина стала постепенно проясняться.

Стратегические сны
Из предыдущих глав явствует: кто хочет, чтобы бессознательное поработало как следует, должен дать ему максимальную свободу. Но максимальная свобода, скажут нам, достигается во сне, когда сознание укладывается спать и разрешает бессознательному делать все, что оно хочет. Неспроста ведь существует поговорка: утро вечера мудренее.

Канадский физик-теоретик Роэ Турм в статье, посвященной психологии творчества, описал свой «творческий сон». Турм был поглощен задачей о вылете электронов из атома при ядерных столкновениях. В общем виде все было ясно. Столкнувшись с нуклоном, ядро быстро приобретает скорость, электроны же, скорость которых меньше, чем у ядра, не успевают улететь вместе с ним и остаются там, где произошло столкновение. Но как получить формулу, показывающую вероятность вылета любого из электронов? Подсознание выдало идею решения иносказательно, во сне, вспоминает Турм. По цирковой арене скачет красивая наездница. Внезапно она останавливается, и цветы, которые она держит в руках, летят в публику. Эта картина как бы подсказывала, что нужно перейти в систему координат, в которой ядро покоится после столкновения. В этой системе проще описать состояние вылетающих электронов. Оставалось только перевести эту мысль на язык квантовой механики.
Еще пример: Отто Леви, австрийский физиолог, установивший химическую природу передачи нервного импульса и удостоенный за это в 1936 году Нобелевской премии. По его словам, опыт, доказывающий его гипотезу, ему приснился. Как, оказывается, легко сделаться Нобелевским лауреатом! Впрочем, это, вероятно, единственный случай, когда столь высокая награда давалась за сновидение.

Историки науки, люди, тоже не лишенные юмора, основные сюжеты открытий объединили формулой «трех В». Имеется в виду начальная буква английских слов: bath (ванна, из которой выскочил Архимед, крича: «Эврика!»), bus (омнибус, на ступеньке которого Пуанкаре пришло в голову решение задачи) и bed (постель, где Леви приснился его опыт).

Ни одно биологическое явление не пользовалось издавна таким почитанием и вместе с тем не было окутано такой таинственностью, как сон. Сны видят все. Что они означают? Да и означают ли что-нибудь?
Зигмунд Фрейд начал разрабатывать первую научную теорию сновидений в 1900 году. Правда, сам механизм зарождения сновидений стал приоткрываться только после 1953 года. Фрейд о нем мог только догадываться. И писал в основном не о зарождении, а о назначении снов. В 1953 году были опубликованы результаты исследований американских неврологов Юджина Азеринского и Натаниэля Клейтмана, открывших, что существуют две фазы сна — обычная и парадоксальная. У нас их часто называют медленный сон и быстрый сон. Сначала человек впадает в дремотное состояние, затем проходит еще три стадии, засыпая все глубже и глубже. Это всё медленный сон. После этого мышцы его расслабляются совсем, разбудить его в эти минуты труднее всего. И не только потому, что он спит крепко, весь погрузился в сон, а потому, что он смотрит сны. Мышечный тонус ничтожен, все обмякло, зато глаза под закрытыми веками совершают быстрые движения. Человек смотрит сон буквально, он не спускает глаз с тех образов, что возникают в его мозгу.
Фаза быстрого сна наступает после медленного каждые полтора часа и с каждым циклом становится все длиннее. Под утро она может почти совсем вытеснить из цикла медленную фазу, под утро нам и снятся самые яркие и самые продолжительные сны.
Быстрый сон, отличающийся от медленного и своей особой биохимией, и активностью нервных клеток, напоминающей скорее бодрствование, и подвижностью глаз, и тем, что сопровождается сновидениями.

Если внимательно присмотреться к записям биотоков, сделанным во время быстрого сна, мы увидим, что он состоит из двух стадий.
Сначала идет бурное развитие тета-ритма, генерируемого гиппокампом — очень важной мозговой структурой, участвующей в процессах памяти (сличении, например, новых впечатлений со старыми) и в  процессах эмоций. Это эмоциональная стадия быстрого сна. Затем тета-ритм ослабевает, а тем временем в коре усиливается альфа-ритм — признак эмоционального безразличия. Затем альфа-ритм в коре затухает, а тета-ритм в гиппокампе нарастает. И так далее.

Во время бодрствования тета-ритм — постоянный спутник эмоционального напряжения. Ни голод, ни жажда, ни страх, ни агрессия — ни одно из подобных состояний не обходится у животных без тета-ритма. Когда же животное успокаивается и его потребности удовлетворены, тета-ритм уступает место альфа-ритму — вестнику блаженной дремоты.
В быстром сне такое же чередование: словно из глубин вырастает какая-то потребность, которая затем находит удовлетворение. Потом вырастает снова, снова удовлетворяется, и так — до наступления медленного сна или до пробуждения.

Усилению тета-ритма в быстром сне сопутствуют те же вегетативные явления, которыми сопровождается и насыщенное эмоциями напряженное бодрствование: тот же учащающийся пульс, то же прерывистое дыхание. И те же эмоции. Не случайно быстрый сон называют бодрствованием, обращенным внутрь.

Гигантский моллюск
Осознаваемое мышление и неосознаваемое... Бодрствование и сон... Обыкновенная логика и интуиция... Два уровня саморегуляции — личностный и познавательный. Фигура и фон... Всюду диалектическое единство двух форм существования, двух способов восприятия, двух языков, на которых выражается мысль. Откуда эта вечная двойственность? Не коренится ли она в самой человеческой природе?

Мысль рождается из образа. Мы сталкивались с этим не раз. Наглядность — основа мысли. Наглядность в самом широком значении слова. Ученый может представить себе то, что есть, и то, чего нет: и черную дыру, в которую может затянуть целую Вселенную, и белую дыру, то есть ничто, из которого Вселенная может в появиться на свет и начать разуваться с немыслимой скоростью, и дырку в море энергий, место, где должна быть написана формула.
Система связей наглядной модели может быть и не видна мысленному взору. Но она ощущается им как нечто несомненное и реальное. Мышление оперирует не только посредственными данными восприятия, но и данными воображения, которые оно воспринимает как реальность, этим данным почти всегда примешиваются представления — комбинации чувственных элементов. Каждый образ — смесь физических признаков (форм, цвета, объема) и нашего суждения о нем. Образ — тоже единство, динамическое единство чувственных и интеллектуальных элементов.

В своей книге «Двойная спираль» Джеймс Уотсон, один из открывателей структуры ДНК, пишет,  что «...рабочими инструментами был набор молекулярных моделей, похожих на детские игрушки... Нужно было только сконструировать набор молекулярных моделей и начать играть ими. Если нам повезет, то искомая структура окажется спиралью. Ведь любая иная конфигурация была бы намного сложнее. Ломать голову над сложностями, не убедившись прежде, что простейший ответ не годится, было бы непростительной глупостью».
После того как структура ДНК была разгадана, Уотсон вернулся к себе в США, а лаборатория молекулярной биологии в Кембридже превратилась в международный центр этой науки. Там вся информацию, добываемую в молекулярной биологии, перерабатывается в наглядные модели, которые часто подтверждаются экспериментально.

Наглядный образ обогащает отвлеченную мысль, придает ей убедительность и выразительность. Сколькими открытиями в структурах материи человечество обязано тому, что мысль ученого нашла себе чувственно-наглядную опору и не понадобилось ей тратить силы на то, чтобы перебрать все звенья логических рассуждений. В поисках этой опоры отражается сама природа нашего мышления. Но означает ли это, что мы думаем по преимуществу образами? Как взаимодействуют образ со словом и мысль со смыслом?
Этими вопросами задавался Жак Адамар, собирая материал для своей книги о психологии математического творчества. В те годы умами физиков владела общая теория относительности, и многим казалось, что наука бросила последние остатки наглядности и погрузилась мир формул, которые ничего не говорят чувствам. Вскоре, однако, выяснилось, что о «судьбе» наглядности беспокоиться нечего. Мало того что одна за другой стали появляться именно наглядные модели Вселенной, построенные на основе теории относительности, сам ее создатель выразился на этот счет весьма недвусмысленно. Отвечая на анкету, которую Адамар разослал многим ученым с вопросами о языке их мышления, Эйнштейн сказал: «Слова, написанные или произнесенные, не играют, видимо, ни малейшей роли в механизме моего мышления. Психологическими элементами мышления являются некоторые, более или менее ясные знаки и образы».
Образы были у него зрительными, слуховыми, а иногда и двигательными.
А бывало, в нем просыпалось так называемое синестетическое восприятие: подобно Скрябину или Дебюсси, он видел звук, слышал цвет и ощущал музыку гения. Слова же и другие знаки появлялись тогда, мысль надо было передать другим. Иначе говоря, вспомнить симоновское определение сознания (как знание, которое можно передать другим), мы вправе предполагать, что основные идеи рождались у Эйнштейна в чистой интуиции. Между прочим, когда Эйнштейн в своих теоретических построениях перешел от обычного пространства к искривленному, он, еще не зная, как это будет выражено математически, сказал, что представляет себе такое пространство в виде гигантского моллюска.
Интересно, что математическое выражение для столь фантастического образа было найдено в аппарате, разработанном итальянскими математиками Риччи-Корбастро и Леви-Чивитой совсем для других целей.

Оказалось, что и Адамар мыслит подобным образом.
[вернутся] Едва он приступает к решению задачи, все слова вылетают у него из головы и возвращаются лишь после того, как задача решена. Думает он пятнами неопределенной формы. В их причудливых сочетаниях отражается процесс комбинирования идей. Чтобы доказать, например, что существует простое число больше 11, он должен рассмотреть все простые числа от 2 до 11. В это время перед его взором находится неопределенная масса. Потом числа надо перемножить друг на друга. Так как их произведение большое число, Адамар представляет себе точку, удаленную от этой массы. Он прибавляет к произведению единицу и видит поблизости еще одну точку. Наконец перед его глазами возникает некое место, расположенное между массой и первой точкой. Это делитель — признак числа, полученного после сложения. Некое место — чем это хуже дырки в море энергий! Не велика заслуга — представить себе атом или электрон, представьте-ка место, где был электрон! Какова изощренность воображения! И если бы прилагались хоть какие-нибудь усилия, а то ведь эти «места» появляются сами собой, в процессе мышления. Рассматривая сумму бесконечного числа слагаемых, Адамар видит не формулу, а «место, которое она занимала, если бы ее написали». Как же все-таки выглядит это «место»? Как лента, «более широкая или более темная в тех местах, где должны быть самые важные члены формулы».

Такой способ мышления, по словам Адамара, помогает ему охватить единым взглядом все элементы рассуждения и ничего не упустить из виду. Он вспоминает Родена, часто повторявшего, что скульптор должен до конца удерживать в памяти общую идею ансамбля, иначе ему не удастся ее детализировать. Каким бы сложным ни было математическое рассуждение, говорит он, у него не возникнет ощущения, что он его понял, пока оно не будет восприниматься как единое целое.

В этой области немало курьезов. Одна из испытуемых психолога Вине, тринадцатилетняя Арманд, объяснила то, что ощущал и Адамар. Она сказала, что слово кажется ей самостоятельным образом, который прерывает мысль: «Чтобы у меня появились образы, нужно, чтобы мне не о чем было думать. Мысли и образы никогда не приходят вместе». У Арманд три языка мышления: собственно мысли, собственно образы и образы, вызываемые словами. Что такое собственно мысли? Тоже образы, но менее тусклые, чем образы без мыслей; они уже упорядочены и насыщены понятиями.
Существует, оказывается, и «типографский» тип ..Мышления, который открыл Рибо и описал в книге «Эволюция общих идей». Люди этого типа думают только словами, о слова предстают перед ними напечатанными. Таким был один физиолог, которого Рибо хорошо знал. Он жил среди собак, но думать о собаке мог, лишь видя напечатанным слово «собака». Выходит, люди этого типа мыслят не словами, а образами слов! Рибо заметил, что они не в состоянии представить себе, что другие думают иначе. Это естественно: многие ли из нас способены представить, как можно думать «печатанными словами?
Адамар описывает случаи, когда люди, думавшие одним способом, формулировали свои мысли так, что они не укладывались в сознание тех, кто думал по-другому. Из-за этого, по его мнению, немецкий математик Леопольд Кронекер помешал Георгу Кантору, основателю теории множеств, занять вакансию в университете. Обсуждая подобные случаи, Адамар старается быть терпимым, хотя и признается, что сам он тоже не понимает, как можно думать иначе, чем он. Как бы то ни было, замечает он, чем сложнее вопрос, тем меньше мы должны доверять словам и тем строже контролировать этого неверного союзника.

Вместилище образов — сознание, полагает Адамар, а слова приходят из подсознания, когда наступает время закрепить мысль. О том же в начале века говорил и литературовед Д. Н. Овсянико-Куликовский, усматривавший мудрость природы в таком разделении обязанностей сознательного и подсознательного: слова не должны мешать думать. Когда мысль будет построена, она облечется в форму понятия, более экономную, чем образ, и уляжется на своей полочке в бессознательном, ожидая, пока ее не позовут. За словами всегда кроется больше того, что они обозначают, — целые цепочки образов и ассоциаций.

Когда мышление только начинается, они могут увлечь мысль за собой в сторону. Иное дело — конец процесса. Закрепить придуманное может только знак — слово, формула, рисунок, ноты, чертеж.
Математик У. Гамильтон рассуждает на эту тему еще решительнее. Представьте себе, что вы роете тоннель в песчаной почве, говорит он. Если не укреплять каждый метр каменной кладкой, вперед не продвинешься. Слова в процессе мышления — та же каменная кладка. Без кладки и без слов мы далеко не уйдем. На той же позиции стоит и физик Э.Л. Андроникашвили. Перевод с языка интуиции на язык знака, говорит он, связан с необходимостью привести в порядок свои мысли, придать им нужное направление и сформулировать их так, чтобы они стали понятнее самому тебе и другим.

продолжение
3.2.

БИБЛИОТЕКА
 galactic.org.ua
Клуб Бронникова

ИВАНОВ С. М.

Москва
"СОВЕТСКАЯ РОССИЯ"
1988 г.

1. 1.
1. 2.
1. 3.
2. 1.
2. 2.
2. 3.

3. 2.

1. 1.
1. 2.
1. 3.
2. 1.
2. 2.
2. 3.

- человек - концепция - общество - кибернетика - философия - физика - непознанное
главная - концепция - история - обучение - объявления - пресса - библиотека - вернисаж - словари
китай клуб - клуб бронникова - интерактив лаборатория - адвокат клуб - рассылка - форум